Лиза слушала песни и мыслила такими картинами, которых сама страшилась.

Но и радоваться Лиза тогда умела. Особенно когда играла с рыжей дворнягою Каштанкой. У неё с собаками была взаимная любовь.

С подружками в «домики» она не играла. Но стоило им соорудить где-нибудь уют, Лиза брала котомку и шла «побираться»… Голос у неё был неплохой, и она при этом пела, как настоящая кусочница:

Но чаще всего Лиза сидела в избе за сундуком и шептала. Ей нравилось играть со вновь узнанными словами. Она собирала их на улицах, в очередях, по радио… Легко запоминала. Шептала и прислушивалась к их звучанию. Затем раскладывала по слогам, улавливала в частях иной смысл. Например, слово «коммунисты» в её толковании звучало «кому ни сты-дно» или слово «победа» толковалось как понятие «по бедам», или «революция» состояло из «рёва людского»…

Присказки, поговорки, песни увлекали её порядком сложения, созвучием окончаний. В этот животворный мир слов она пыталась внести и свою долю. Позже она напишет строки, которые определят её судьбу:

В детдомах Лиза разучилась и плакать, и смеяться.

И вот она стоит в спальне, куда приволокла её Нина Ивановна. Стоит у мокрой постели и шепчет. Ей хочется сказать, что до завтрака тут было сухо, но Нина Ивановна устроена так, что верит лишь плохому. И девочка спорит с нею в себе.

– Молишься, что ли, сочинялка хренова?! – орёт воспитательница. – У! Зассыха чертова! Неси матрас на улицу!

Но Лиза не торопится подчиниться приказу. Она думает, что ребята и хотели бы, может, сподличать, да не могли – все они были в столовой. И Нина Ивановна, похоже, ни при чём – вон как орёт! Но кто-то же налил столько воды, что и под кроватью сыро? Неужели сам…

А Спирик уже сидит в своём кабинете. У него уже собирается совещание. Он уже сильно уважает свою занятость.

По правую руку от него притихли истопник и завхоз, по левую – повариха и кастелянша, напротив – воспитатели. Нет среди них только Нины Ивановны. Её ждут. Но наперёд её врывается в кабинет Лиза. Она останавливается против Спирика и глядит ему прямо в лицо. Она помнит из «Маугли», что всякий зверь не выносит человеческого взгляда.

И Спирик отводит глаза.

– Шакал! – громко говорит девочка и разворачивается уйти. Да на пороге сталкивается с Ниной Ивановной. Отскакивает от неё, как ошпаренная, и только потом исчезает за дверью…

Воскресенье. Но кастелянша на месте. А у Лизы опять разорвано пальто. Надо починить. Она никак не хочет ходить оборванкой.

– Ох, Лизавета! – говорит кастелянша. – Чё ж ты так… с директором-то обошлась? Не опасаешься нисколько… А он, у-ух! Злопамятный! А пальто чё у тебя… Сёдни-завтра… Драньё и драньё… Хорошо ещё, что сама чинишь… А мне и выходного нету. Поутру завхоз собирается в Татарку. Заодно и бельё на прожарку свезёт. Не то вши заедят… Надо всёшеньки сложить, сосчитать, записать… Успеть прожарить до бездорожья. А то, как весна возьмётся, тогда по нашей грязи и на тракторе не проползёшь.

Она говорит, говорит… Лиза от неё узнаёт, что завхоз в район отправляется чуть свет, что едет он в розвальнях, запряжённых детдомовской конягою Веркой. Что у него есть ружьё от волков.

Оч-чень хорошо!

В постель Лиза ложится одетой, но не спит. Наконец понимает – пора! Обувается в сушилке. В раздевалке её пальто висит первым…

И вот она уже торопится через тёмный двор. Пока никого поблизости нет, Лиза ныряет под узлы, уложенные в розвальни кастеляншей, и скоро слышит:

– Но-о, Верка! Поехали, родимая!

Прожарка во дворе городской бани. От бани до вокзала – рукой подать, но это по главной, по Володарской улице. А там милиция! А в кутузке Лизе сидеть некогда. Она едет в Москву. Ей надо сказать прямо в лицо Сталину об отце, о матери, о Игоре Васильевиче… И пусть у неё на груди вспыхнет кровавая звезда. Лиза умрёт стоя! И она идёт татарскими задворками, где колдобины и рытвины такие, словно дороги подняты зимней вспашкою.

День пасмурный. На вокзальных часах около десяти. В зале ожидания сумеречный холод. А народу! – собака не проскочит, как бы сказала бабушка. В окно виден пустой перрон…

Лиза устраивается на полу, возле спящей старушки, и начинает себе кемарить. Она успокоена тем, что её могут принять за старухину внучку. В дремоте своей она идёт в Москву прямо по шпалам. Рядом с нею шагает Сталин. Она говорит, но голос её шумит речным перекатом. Сталин явно ничего не понимает, и она наскакивает на него с кулаками. Он отталкивает её от себя и гудит паровозным гудком…

Лиза просыпается. Люд вокзальный всполошён. Хватает пожитки. Всяк надеется опередить ближнего – поскорее вырваться на перрон, где стоит пятьсот весёлый…

У дверей давка. И девочка ныряет вниз – под ноги. Люди боятся воров. Оттого между полом и поднятым до животов скарбом довольно просторно. И девочка скоро оказывается на платформе.

Февраль сорок пятого. Поезд один, народу – тысячи! Все куда-то спешат. Большие ругаются, маленькие вопят, милиция орёт. Паровоз пускает пары. Снег идёт стеною…

И никому нет дела до того, что девочка лет десяти довольно ловко влезает на крышу вагона… Наверху она ложится ничком и шепчет:

– Поехали, што ли!

Наконец паровоз гудит, вагон дёргается. И сразу же навстречу ветер, дым вперемешку со снегом, стук колёс: та-та-та, та-та-та.

Скоро наваливается дремота. В голову западают слова бабушкиной песни:

Лиза не чует, когда поезд останавливается. Кто-то снимает её с крыши. Она плывёт куда-то. Потом оказывается в белой комнате. Там высокий милиционер в погонах спрашивает белого же старичка:

– Как тут наша Лягушка-путешественница?